Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
— Кто? Косматый?!
— Ну этот, из толпы! «И с тобой будет, как с Ликургом…» — и дедушка, значит, победит! Бичом, со скал…
Алкей вздохнул, с любовью глядя на сына. Видя в Амфитрионе свое продолжение, не испорченное болезнью, он знал, что детская наивность со временем уступит место цинику-опыту. Но всегда жалел, когда мальчик делал еще один шаг в этом направлении.
— Вряд ли, дружок. Не думаю, что судьба Ликурга столь уж привлекательна. Вскоре после изгнания Косматого он убил Дрианта, собственного первенца.
— Бичом?
Восторг уходил. Его сменял страх, вернувшись из недолгих странствий. Слишком часто сегодня родители убивали детей, чтобы мальчик не примерил это на себя. Нет, папа Алкей никогда, ни за что!.. и мама Лисидика…
— Секирой. Ходили сплетни, что Косматый в обиде наслал на Ликурга безумие, и тот принял сына за виноградную лозу. Но Спартак рассказал мне, что юный Дриант тайком воздвиг алтарь Косматому, где совершал жертвенные возлияния. При поддержке нового бога щенок хотел свергнуть отца и стать вождем. Что ж, Ликург успел первым, покарав сына за предательство.
— Ты веришь ему?
— Я склонен верить Спартаку. Но эдоны поверили сплетням. А тут еще и неурожай… В голодное время народ звереет. Кто-то — полагаю, сам Косматый под личиной — обвинил Ликурга. Олимп, мол, разгневан смертью Дрианта, нужна искупительная жертва… Эдоны отвели своего вождя к отрогам Пангея, где и бросили под копыта мчащегося табуна. Спартак сказал, что Ликург был еще жив, когда вакханки кинулись терзать обезображенное тело.
— Вакханки?
— Как-то очень вовремя они объявились на месте казни, не находишь? Спартак даже называл мне их имена: Флио, Эрифа, Феопа… Дальше не помню.
— А Ликург? Он что, не мог эдонов — бичом?!
— Ликург дал себя казнить. Его сломила двойная измена: сына и соплеменников. Пожалуй, он умер с радостью. Если кто и сопротивлялся, так это Спартак.
— Наш Спартак?
— Тогда он был не наш, а эдонский. Спартак дрался за вождя до последнего. Его избили так, что сочли мертвым и бросили на корм птицам. Жена выходила его, и вскоре Спартак покинул берега Стримона. Через год он осел у нас, в Тиринфе. Твой дедушка дал ему то, чего не дали другие басилеи — возможность открыто ненавидеть Косматого и мстить за Ликурга. К сожалению, враг Спартака ударил исподтишка…
Жестом Алкей велел стражнику принести ему шлем, валявшийся на куче доспехов. Шлем был старый-престарый — шапка из бычьей шкуры с нашитыми бляхами. Пальцы Алкея подергали бляхи, проверяя, крепко ли держатся; оторвали одну, затем другую. Кожа под бляхами выглядела поновее, зато в остальных местах она давно высохла и потрескалась. Наушники Алкей дергать не стал, во избежание.
— Выбросить? — предположил он. — Отдать рабам?
Стражник сплюнул под ноги, демонстрируя презрение к рухляди.
— Как мыслишь, а? — обратился Алкей к сыну.
Амфитрион кивнул. Судьба шлема мало интересовала мальчика. Он не сомневался, что отец задал вопрос с единственной целью — отвлечь сына от истории Ликурга. От вывода, напрашивающегося с ходу: человек, сраженный камнем Персея, желал дедушке смерти от рук тиринфян. И толпа была на его стороне. От мятежа людей удерживал страх, но есть вещи сильнее страха. Случись в городе мор, или голод, или вакхические безумства среди женщин участятся, круша семьи, как ветер ломает сухие ветки деревьев…
— Дедушка ни за что не даст казнить себя, — сказал мальчик, твердо глядя на отца. — Даже если никто, кроме меня, не вступится за дедушку…
— Это правда, дружок, — согласился Алкей. Голос старшего Персеида дал трещину, будто кожа дряхлого шлема. Слова сыпались под ноги бронзовыми кругляшами. — Чистая правда. Твой дед никогда не согласится стать искупительной жертвой. Он тут всех похоронит: врагов, друзей, вакханок, табун лошадей… А войну продолжит. Такой уж он человек. Одно слово — Истребитель…
— Типун тебе на язык! Совсем сдурел, дурень хромой…
Мама Лисидика умела подкрадываться тише хорька. Зато, настигнув добычу, она делалась громче шторма. Стражники попятились и сделали вид, что оглохли. Звать мужа «хромым дурнем» — это было привилегией Лисидики. Оскорби Алкея кто другой, или просто ухмыльнись, демонстрируя, что все слышал — дочь Пелопса Проклятого рвала дерзкого в клочья, и каждый клок надолго запоминал черный день.
— Ребенок от твоих бредней заикой сделается!
— Уйди, женщина, — мягко сказал Алкей. — Поколочу, знаешь ли…
Он ни разу в жизни не поднимал руку на жену.
— Ходить под себя начнет! Щекой дергать! — перспективы, обрисованные Лисидикой, ужаснули бы кого угодно. — Иди сюда, мой маленький, иди к мамочке…
Объятья матери пахли нардом и майораном.
— Не бойся, мой хороший! Боги милостивы к нам…
Заключен в двойной круг защиты — кольцо материнских рук и мощь стен цитадели — Амфитрион не ощутил покоя. Ни один ребенок в городе с сегодняшнего дня не был в безопасности рядом с матерью или сестрой. Косматый пришел в Тиринф, и привычный уклад рухнул. Так рушатся царства и мечты — в миг единый. Мальчик не думал об этом — в юном возрасте трудно даются обобщения — но, когда он без возражений плелся за Лисидикой, ему казалось, что он чужак в незнакомой стране.
5
— …врешь!
— Не вру. Правда, богиня. Морская…
— Может, у тебя и отец — бог?
— Не, папашка не бог. Кормчий у меня папашка. Был.
— Был да сплыл?
— Жена-богиня в море утопила?
— В вине!
Тресь!
Амфитрион с удовольствием проследил, как дразнила-Эвримах кубарем катится по плитам двора. Так Эвримаху и надо — вечно язык распускает. Кто это его? Ватага мальчишек загудела осиным роем, но, против ожидания, не сомкнулась, погребая под собой обидчика, а раздалась в стороны. В центре обнаружился детина в драном хитоне. Он слегка присел, выставив вперед руки-окорока — точь-в-точь учитель борьбы. Сразу видно: этому драться не впервой. Похоже, парню было все равно, сколько перед ним противников.
— Бей заброду! — крикнул Эвримах, поднимаясь на ноги.
И осекся, схвачен за шиворот Амфитрионом.
— Ты чего раскомандовался?
— А чего он дерется?! Приперся и дерется…
— А ты чего обзываешься? Я все слышал.
— А чего он врет?
— Я? Вру?! — детина обиделся. — Еще хочешь?
— Ты Эвримаха не трожь, — встрял Гий, сын терета[13] Филандра. — Ты тут вообще…
— А если б Эвримах про твоего отца так сказал? — осадил его Амфитрион.
— Я б ему в ухо дал!
— Вот он и дал.
Гий почесал в затылке — и расхохотался. Да так заразительно, держась за живот и указывая пальцем то на детину, то на Эвримаха, что вскоре хохотали уже все, включая пришлого. Один Эвримах дулся, но про него забыли.
— Радуйся! Я — Амфитрион, сын Алкея, — по-взрослому приветствовал гостя Амфитрион, отсмеявшись. Дедушку Персея он решил не упоминать, чтоб не подумали, будто он хвастается.
— Радуюсь, — согласился детина. — Я — этот… Тритон[14] я. А папашку звать Навплиандром. Третий я у папашки, вот и Тритон, значит. Ну, и в честь бога, да. Только бог, он с хвостом, а я так…
— А ты хвостом деланный! — отыгрался Эвримах.
В ответ Тритон сжал кулаки. В глазах его стояли слезы: то ли вот-вот расплачется, то ли кинется дубасить всех подряд. Амфитрион на всякий случай отступил. Таким кулачищем попадет — зашибет насмерть. Эвримаху повезло: он легкий, просто улетел. А могла голова отдельно улететь, а тело — отдельно.
— Тебе сколько лет-то, Тритон?
— Десять. И еще четыре. А что?
Эвримах выразительно постучал себя по лбу, открыв рот. Звук вышел — будто из пустого горшка. Мол, все ясно с этим Тритоном. Ветер между ушами гуляет. Где ж оно видано, чтоб матерый парняга с мелочью водился?
«Папа рассказывал, — вспомнил Амфитрион, — рассудком скорбные врать не умеют. Ума им для вранья не хватает…»
— Не слушай ты их, Тритон. Отец твой — кормчий?
— Ага…
— На корабле плавал?
— Плавает дерьмо в луже! На корабле ходят…
Фраза была чужая, не Тритонова.
— А ты сам в море ходил?
— А то! — Тритон приосанился, забыв про обиды. — С папашкой, значит, и брательниками. Я сильный! С семи лет в матросах…
— Залива… — начал было Эвримах.
Амфитрион, не оборачиваясь — как умел это делать дедушка Персей — показал ему кулак, и Эвримах заткнулся.
— А в Тиринфе ты как оказался?
— Дык с папашкой я! Он к вашему, значит… К Персею. Он там, а я жду.
Тритон поразмыслил и уточнил:
— Тут.
— Зачем?
— Папашки нет, вот и жду!
— С тобой все ясно. Отец твой зачем к Персею пришел?
— Ну ты совсем глупый… Воевать пришел.
— С кем?!
